Неточные совпадения
Пока Половодов шел до спальни, Антонида Ивановна успела уничтожить все следы присутствия постороннего человека в комнате и сделала вид, что спит. Привалов очутился в самом скверном положении, какое только можно себе представить. Он попал на какое-то кресло и сидел на нем, затаив дыхание; кровь прилила в голову, и колени дрожали
от волнения. Он
слышал, как Половодов нетвердой походкой вошел в спальню, поставил свечу на ночной столик и, не желая тревожить спавшей
жены, осторожно начал раздеваться.
Жена Григория, Марфа Игнатьевна, на спрос Ивана Федоровича, прямо заявила ему, что Смердяков всю ночь лежал у них за перегородкой, «трех шагов
от нашей постели не было», и что хоть и спала она сама крепко, но много раз пробуждалась,
слыша, как он тут стонет: «Все время стонал, беспрерывно стонал».
Как только она позвала Верочку к папеньке и маменьке, тотчас же побежала сказать
жене хозяйкина повара, что «ваш барин сосватал нашу барышню»; призвали младшую горничную хозяйки, стали упрекать, что она не по — приятельски себя ведет, ничего им до сих пор не сказала; младшая горничная не могла взять в толк, за какую скрытность порицают ее — она никогда ничего не скрывала; ей сказали — «я сама ничего не
слышала», — перед нею извинились, что напрасно ее поклепали в скрытности, она побежала сообщить новость старшей горничной, старшая горничная сказала: «значит, это он сделал потихоньку
от матери, коли я ничего не слыхала, уж я все то должна знать, что Анна Петровна знает», и пошла сообщить барыне.
Что же касается до
жены Ивана Петровича, то Петр Андреич сначала и
слышать о ней не хотел и даже в ответ на письмо Пестова, в котором тот упоминал о его невестке, велел ему сказать, что он никакой якобы своей невестки не ведает, а что законами воспрещается держать беглых девок, о чем он считает долгом его предупредить; но потом, узнав о рождении внука, смягчился, приказал под рукой осведомиться о здоровье родительницы и послал ей, тоже будто не
от себя, немного денег.
Об тебе я
слышал от брата Николая, потом
от Вильгельма, когда он приезжал в Курган. О смерти твоей
жены писала мне Марья Казимировна.
Услышав вопль
жены, безумный старик остановился в ужасе
от того, что сделалось. Вдруг он схватил с полу медальон и бросился вон из комнаты, но, сделав два шага, упал на колена, уперся руками на стоявший перед ним диван и в изнеможении склонил свою голову.
— Мне, Ардальон Борисыч, нет времени особенно углубляться в городские отношения и слухи, я по горло завален делом. Если бы
жена не помогала, то я не знаю, как бы справился. Я нигде не бываю, никого не вижу, ничего не
слышу. Но я вполне уверен, что все это, что о вас говорят, — я ничего не
слышал, поверьте чести, — все это вздор, вполне верю. Но это место не
от одного меня зависит.
Алексей же Степаныч, не видя ничего опасного в постоянном нездоровье
жены,
слыша от других, что это дело обыкновенное, ничего не значит, скоро пройдет, хотя смотрел на нее с сожалением, но не слишком возмущался — и это огорчало Софью Николавну.
Он чуть не закричал на
жену. Около него суетилась повитуха; болтая в воздухе плачущим ребенком, она что-то убедительно говорила ему, но он ничего не
слышал и не мог оторвать своих глаз
от страшного лица
жены. Губы ее шевелились, он
слышал тихие слова, но не понимал их. Сидя на краю постели, он говорил глухим и робким голосом...
Анна Михайловна качнула головой, показала глазами на Долинского. Долинский
слышал слово
от слова все, что сказала Даша насчет его
жены, и сердце его не сжалось той мучительной болью, которой оно сжималось прежде, при каждом касающемся ее слове. Теперь при этом разговоре он оставался совершенно покойным.
— Нет, послушайте, Потапов. Вы ошибаетесь, — сказал он. — Она не просто генеральская дочка… Ее история — особенная… Только, пожалуйста, пусть это останется между нами. Я
слышал все это
от жены профессора N и не хотел бы, чтобы это распространилось среди студентов. Она действительно дочь Ферапонтьева… То есть, собственно, он не Ферапонтьев, а Салманов… Но она — американка…
Только едят, пьют, спят, потом умирают… родятся другие и тоже едят, пьют, спят и, чтобы не отупеть
от скуки, разнообразят жизнь свою гадкой сплетней, водкой, картами, сутяжничеством, и
жены обманывают мужей, а мужья лгут, делают вид, что ничего не видят, ничего не
слышат, и неотразимо пошлое влияние гнетет детей, и искра божия гаснет в них, и они становятся такими же жалкими, похожими друг на друга мертвецами, как их отцы и матери…
— Видишь ли какое дело, Полуехт Степаныч. В степи я
слышал от одного кыргыза: у них ханы завсегда так-то делают. Ты уж не сердитуй на меня за глупое слово. Ежели, напримерно, у хана нет детей, а главная ханша старая, так ему привозят молоденькую полоняночку, штоб он размолодился с ней. Разгорится у него сердце с молоденькой, и
от старой
жены плод будет.
Гневышов. Вы не оскорбляйтесь! Дети берут же
от отцов… Оскорбляться тут нечем. Деньги вещь необходимая. Я к вам как-нибудь заеду на этой неделе. Часто я у вас бывать не могу; вчера приехала
жена. Впрочем, когда она узнала
от меня, что вы выходите замуж, гнев ее рассеялся, и она шлет вам целую дюжину поцелуев. (Прислушивается.) Он здесь, он здесь, я
слышу его голос. Я подожду, чем кончится ваше объяснение.
— Личная жизнь, свои тайны… все это слова! Пойми, что ты меня оскорбляешь! — сказала Ольга Михайловна, поднимаясь и садясь на постели. — Если у тебя тяжело на душе, то почему ты скрываешь это
от меня? И почему ты находишь более удобным откровенничать с чужими женщинами, а не с
женой? Я ведь
слышала, как ты сегодня на пасеке изливался перед Любочкой.
Мелочное, бессильно-язвительное недоброжелательство землемера, тихая покорность Степана перед таинственной и жестокой судьбой, молчаливое раздражение его
жены, вид детей, медленно, один за другим, умирающих
от болотной лихорадки, — все это сливалось в одно гнетущее впечатление, похожее на болезненную, колючую, виноватую жалость, которую мы чувствуем, глядя пристально в глаза умной больной собаки или в печальные глаза идиота, которая овладевает нами, когда мы
слышим или читаем про добрых, ограниченных и обманутых людей.
Владимир Иваныч.
Слышал я
от жены об этой записке и, собственно, за тем приехал, чтобы взглянуть на эту записку… Позвольте мне ее видеть!
— Зла не жди, — стал говорить Патап Максимыч. — Гнев держу — зла не помню… Гнев дело человеческое, злопамятство — дьявольское… Однако знай, что можешь ты меня и на зло навести… — прибавил он после короткого молчанья. — Слушай… Про Настин грех знаем мы с
женой, больше никто. Если ж, оборони Бог,
услышу я, что ты покойницей похваляешься, если кому-нибудь проговоришься — на дне морском сыщу тебя… Тогда не жди
от меня пощады… Попу станешь каяться — про грех скажи, а имени называть не смей…
Слышишь?
Дня три шага не выступал он из Пантелеева подклета и обедать наверх не ходил, дрожмя дрожал
от одного голоса
жены, если, бывало, издали
услышит его.
— Вступитесь, матушка, ваше превосходительство в наше бедственное положение, — говорила она
жене моей, горько плача, — замолвите словечко вашему супругу, попросите его защитить невинного
от напрасной клеветы. Сын мой не более виноват в этом деле, чем его превосходительство Михайла Аполлоныч. — И рассказала вдова, что
слышала от сына по делу о расхищении сумм в банке.
— Да ты мне не
жена что ли… — упавшим голосом произнес Вадим Григорьевич. — Вечно я
слышу только
от тебя один попрек — заплачено… Целый день высунув язык бегаю, как бы дельце какое оборудовать, денег заработать… все ведь, чай, для тебя, да для детей.
— Прощай, друг, я не останусь у тебя завтракать. Боюсь, чтобы твои гости, упоенные добрым вином и торжество будущих своих побед не вздумали оскорблять меня за то, что я не согласен с их шарлатанством. Меня дома ждут
жена и дети, и я в кругу их отдохну
от всего, что здесь
слышал и видел.
— Вот только это и надо! Я рад, что
слышу от тебя такие разумные речи! Я знал, что, имея опыт в жизни, ты непременно имеешь и здравый рассудок. Подумай же на что это похоже: сын твой томится в смрадной темнице, где он сгниет, а меж тем
от жены Фалалея зависит, чтобы он получил свободу и чтобы вам воротилось все ваше именье.
Точно ту же фразу о графине Зубовой и тот же смех уже раз пять
слышал при посторонних князь Андрей
от своей
жены. Он тихо вошел в комнату. Княгиня, толстенькая, румяная, с работой в руках, сидела на кресле и без умолку говорила, перебирая петербургские воспоминания и даже фразы. Князь Андрей подошел, погладил ее по голове и спросил, отдохнула ли она
от дороги. Она ответила и продолжала тот же разговор.
Потом увидел сбоку
от себя темное пятно волос, голую руку,
услышал тихое дыхание — и сразу все вспомнил и все понял: и что сегодня ему лететь, и что это милое, что так тихо дышит, есть его
жена, и что июльское солнце, поднявшись, стоит против окон и, вероятно, весь мир заливает светом.